на руках, которые позвякивали в такт ее движениям, обрюзгшая, но все еще красивая и осанистая, стояла мать перед сыном, и в глазах ее светился огонь.
— Отец твой при смерти, — сказала она, — готовься. Пока Эйсав бегает за дичью для последней трапезы, я сама заколю двух козлят и сделаю папе такое жаркое, которое он любит. А ты принесешь ему поесть — и он благословит тебя на первородство.
— Мама, — голос Яакова сорвался, он всегда помнил, что говорил ему Ицхак, обучая путям жизни по слову Божию, — мама, что с тобой? Обмануть старого слепого отца? Грех страшный! Не могу, не могу я…
Мысленным взором видел Яаков старенького, страдающего от водянки Ицхака, добрые слепые глаза его, дрожащие слабые руки. Слезы наворачивались на глаза, щипало в горле, хотелось отвернуться от пронизывающего взгляда Ривки и бежать, бежать подальше, скрыться, или же побежать к старику, рассказать ему все, броситься под защиту его старой руки… как можно, как можно, мама, мама, ты же никогда не солгала, ты же молишься каждый день Господу, грех ведь это, содеять такое, мама!
— Яаков! — Ривка крикнула на него первый раз в жизни, и сын понял, какая страшная сила читается в глазах матери, он понял, что сделает так, как скажет она, он почувствовал, кто есть истинный глава племени, уже много лет, — Яаков! Бог Всевышний, когда ты с братом твоим толкались в утробе моей, сказал мне, что ты возобладаешь над старшим братом своим! Эйсав глуп, кровожаден, неистов, женился на шлюхах! — голос Ривки стал глубоким, и Яаков задрожал, понимая, что не узнает мать, — Эйсаву плевать на народ его, на Бога, на всех. Он сам продал тебе первородство — возьми же его сегодня! А грех, — тут кривая зловещая улыбка исказила губы Ривки, обнажила белые крепкие не по возрасту зубы, — грех на мне! На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!
Оставался последний довод, и Яаков уцепился за него, как за соломинку, губы его онемели от ужаса, но он смог все же выдавить из себя:
— Я …я человек голый, а папа меня ощупает, и не почует волос, как у Эйсава… волосат Эйсав, вот и не поверит…
— Я обмотаю тебе руки шкурками козлят, сыночек, — тихо сказала Ривка. Иди. Будь достоин деда своего, Авраама. Иди. С тобой Бог Всевышний.
Ицхак лежал на ложе, убранном по-праздничному. Он приказал принести себя сюда, готовясь отойти в мир иной достойно, чтобы пришли попрощаться с ним и видели, что он не боится смерти, и даже доволен в душе, что уходит из жизни. Так и было — слепой и слабый, Ицхак прожил больше отца своего — сто восемьдесят весен он прожил, был Принесенным в жертву, отцом народа своего, много видел, пока видели глаза его, много думал, и много постиг для себя. Только не дал ему Господь сил исполнить постигнутое. Ну, ничего. Он благословит сына своего, первородного, Эйсава. Пусть охотник станет щитом народа и его опорой, а против отцовской просьбы предсмертной он не пойдет, попросит он у него взять себе новую жену, из колена Нахорова, там у Ривкиного брата две дочки, вот возьмет себе старшую и, глядишь, прозреет душа его.
Шаги у входа в шатер раздались, и Ицхак услышал их, напрягся всем телом, попытался приподняться, чтобы встретить сына сидя, слабой рукой силился подвинуть подушку, положенную под голову, тщетно. Как быстро пришел сын, пронеслось в мозгу у Ицхака, или я спал, пока он охотился, возможно. Запах шкур, пота и засохшей крови, шедший от сына ударил ему в ноздри, наполнил легкие, трепещущие от частого быстрого дыхания, остро заболела спина от напряжения. Эйсав, вернулся, сынок. И тут другой запах заглушил вонь козлиных мехов — властный острый, сладковатый запах хорошо прожаренного козлиного мяса с подливой, сочной, с травами, которые Ривка собирала особо — для мужа, так любившего вкусно поесть, ибо это осталось последним утешением его. Козье жаркое. Сейчас Ицхак подкрепит силы свои, выпьет немного вина, сейчас, еще немного. Он должен держаться, он должен, помоги, Господи, передать свое проклятое первородство сыну. Эйсав сильный, большой, он выдержит эту тяжесть и понесет ее, гордо подняв косматую голову, новый отец народа.
— Счастливый случай, сынок? — спросил Ицхак, улыбаясь уголком губ, — быстро добыча попалась?
В ответ Эйсав пробурчал что-то непонятное, и Ицхак почувствовал странные ноты в голосе сына. Хоть слух старика и стал слабеть, но все же оставался ясным, и голос Эйсава напомнил ему голос Яакова.
Яаков держал обеими руками серебряную миску, в незапамятные времена купленную отцом у египетских купцов. Миска была горячей, обжигала нежные ладони Яакова, руки тряслись как в лихорадке, он боялся расплескать кушанье. Ноги дрожали и подгибались, внизу живота стало пусто и легко, каждый шаг давался с трудом. Воздух в шатре был спертым и пах мочой и потом. Отец лежал перед ним — на ложе, одетом пестрыми калахскими коврами, с узорчатой подушкой под головой, силился подняться, руки не слушали его, с трудом двигались распухшие ноги под цветастым, наполовину съехавшим одеялом, дыхание от усилий стало частым и поверхностным, грудь ходила ходуном и жалко вздувался под ней вспухший живот. Ицхак повернул к нему голову, слепые добрые глаза смотрели на сына, не видя его, приоткрылся усталый рот, отец звал его.
Яакову хотелось кричать. Во весь голос. Броситься на колени у ложа отца, обхватить его руку, слабую и безвольную и прижаться к ней губами. Бросить в угол глупое блюдо с мясом. Ему не хотелось, чтобы отец уходил вот так, немощный, обманутый, преданный своим собственным сыном. Но в голове, словно страшная песня без мелодии, звучали слова матери:
— На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!
И почти воочию видел Яаков черные глаза матери, полыхающие огнем огромной, затаенной в них силы, глаза, посылающие его на это.
— Господи, Господи святый, Великий отец наш, Царь Вселенной, покарай меня, а ты, отец мой, любимый мой, прости, прости меня, если можешь. Волею матери и именем Господа делаю я то, что делаю, и если Господь любит меня — он сохранит меня, — зашептал Яаков про себя и маленькими шажками двинулся к отцу. В ушах звенела кровь, голова кружилась, но Яаков крепился, опустился перед ложем на колени, осторожно помог отцу приподняться немного. Положил ему подушку под спину, ласково погладил по лицу, прикрыл грудь белым полотенцем, чтобы отец не запачкался.
Ицхак крепко взял сына за руку, провел по ней чуткой ладонью. Яаков замер, застыл,
